Маргарита Журавлёва: «Лёгкий способ бросить курить — сломать ногу в трёх местах»

— Что поставите?

— Вытяжку.

— Что?

— Ну, вытяжку.

— Как?

— Ну, такая спица, увидите.

В фильмах про больницы не хватает одного плана — камера должна смотреть в потолок. Серая плитка, лампа, серая плитка, моргающая лампа, железный потолок лифта, белый крашеный потолок, дверной проём, снова белый потолок, проём. Дальше в темноте не видно, какого цвета потолок в палате, куда меня привезли. Вместе с железной конструкций под правой ногой меня перекладывают на кровать.

Слева очень громко и неритмично храпит бабушка. Она раскатисто вдыхает воздух, потом затихает и дышит почти неслышно, потом снова — ккккххххаааа пффф…

За последний час я успела покричать и поплакать, и теперь всё, что выбросилось мне в кровь, мешает заснуть. Мне больно и обидно. «Ну что вы плачете, не надо плакать, не переживайте», — говорит мне из темноты женщина, которая помогала меня перекладывать с каталки.

За три дня до этого я шла домой около пяти утра маршрутом, которым я хожу почти каждый день, и, поскользнувшись на мокрых листьях, упала. Это как падение на лыжах — правая нога куда-то вывернулась, и её не получается вернуть в прежнее положение. Дальше скорая, больница, снимок.

— Я правда сломала ногу?

— Правда. В трёх местах. Вам нужно делать операцию, иначе вы не только бегать не сможете, вы не будете нормально ходить.

Я уверена, что операцию делать не надо. Всё, что нужно сделать, это попасть домой и лечь спать, а потом всё пройдёт. Подписываю отказ от госпитализации. Мне накладывают гипс.

— Вас кто-нибудь заберет? — спрашивает медбрат.

— Нет, я сама.

— Вы не сможете сама, у вас же гипс, на него нельзя наступать. Позвоните кому-нибудь.

Семь утра, суббота, я лежу в коридоре больницы на каталке и не хочу никому звонить, я уверена, что могу справиться со всем сама.

— Вы позвонили? За вами едут?

Ладно. Я не успеваю обдумать это решение, как пальцы сами набирают имя старого друга и бывшего коллеги, который сломал ногу прошлым летом.

— Петь, слушай, а у тебя костыли остались?

— Остались, вот они, на балконе, а что?

— Можешь за мной приехать и взять их с собой, пожалуйста?

Приятно быть взрослым человеком — никто не говорит мне, что делать. Мама, брат и друзья осторожно интересуются, какие у меня планы. Подруга присылает номер телефона знакомого травматолога. Я лежу в кровати и рассуждаю: я могу сейчас уснуть и не звонить врачу, чтобы не слышать того, что я не хочу слышать, но мне придётся позвонить ему в какой-то момент, если я хочу снова начать бегать и поехать на войну (поехать на войну — это мечта каждого журналиста, возможно, каждого второго журналиста).

Врач просит приехать в понедельник. Двое знакомых уверяют, что если предлагают делать операцию, то нужно соглашаться, так всё быстрее заживёт. Мой план такой: приезжаю к врачу, делаем операцию и уезжаю домой на следующий день. В крайнем случае через день.

Врач долго рассматривает мои снимки.

— Ну, как вам?

— Ну, не очень.

— А я буду бегать?

— Будете, но нужно делать операцию.

Операция в платной клинике стоит примерно столько, сколько я могу заработать за месяц-полтора активной работы.

— Но мы можем вызвать скорую, она отвезёт вас в городскую больницу.

Я выбираю второй вариант. На одной ноге запрыгиваю в скорую, меня почему-то не кладут на носилки, а сажают на сиденье. Через минуту мы встаём в пробке. Нога от пальцев до колена наливается кровью, похоже на очень узкий сапог или очень большой манжет для измерения давления.

— Хотите, положите ногу на меня? — говорит медбрат.

— Хочу.

Так мы едем: я, незнакомый мужчина и моя нога на его коленке.

Обожаю государственные учреждения, школы, суды, паспортные столы, отделения полиции и больницы. Там одинаковый ремонт и одинаковые люди.

— Извините, а когда?..

— Не знаю, ждите.

— Простите… — обращается мой брат к пробегающему мимо врачу через час.

— Ждите.

Засыпаю на каталке, спасибо способности спать в любом положении. Через два часа подходит моя очередь. Везут на осмотр. Врач рассматривает снимки.

— Мда, нужно делать операцию.

— Отлично, давайте, когда?

— Дня через три.

— Через три?!

— Мы сейчас вам вытяжечку поставим и поедете в палату.

— Что поставите?

— Вытяжку.

***

В гипсовой я, врач, который меня осматривал, и двое смуглых мужчин латиноамериканской внешности, которые не реагируют на мои вопросы.

— Простите, а кто это?

— Это врачи.

— А почему они не говорят по-русски?

— Они говорят, просто молчаливые.

Снимают гипс и делают три укола обезболивающего в лодыжку. Через пять минут врач трогает ногу.

— Что-нибудь чувствуете?

— Да, чувствую, что вы трогаете мою ногу.

— А сейчас? — спрашивает врач ещё раз через пять минут.

— Да, вы снова трогаете мою ногу.

— Ладно, давайте ставить вытяжку.

— А что это?

— Ну, там нужно закрепить металлическую спицу в вашей ноге…

Меня просят перевернуться на левый бок и кладут под всю правую ногу конструкцию из арматуры, перевязанную бинтами. Она начинается под ягодицей и заканчивается дальше ступни.

Один из смуглых мужчин держит в руках устройство размером с миксер, такой маленький зелёный шуруповёрт. И он идёт ко мне. Шуруповёрт приближается к моей пятке, и я начинаю кричать до того, как он касается кожи. Мне сейчас отрежут ступню — кричит мой внутренний голос, — её отправят моим родителям или президенту Путину с вопросом, будут ли за меня платить выкуп. Если ответа не поступит, ногу отрежут до колена. Потом другую ступню. Я навечно останусь тут с этими смуглыми мужчинами, которые не хотят разговаривать по-русски. Я должна как-то встать и убежать, чтобы сохранить себе жизнь и здоровье. Сердце бешено колотится, и где-то вдалеке проскакивает мысль — вот как ты выглядишь, инстинкт самосохранения.

Шуруповёрт протыкает кожу, ощущения как от мозоли с содранной кожей, и через секунду упирается в кость. Сверлить кость не больно, но вся нога вибрирует, эволюционный опыт многих поколений заставляет меня продолжать кричать.

Спица выходит с внешней стороны пятки второй содранной мозолью. К спице прикрепляют груз и вывозят меня в коридор, где сидит мой брат с белым лицом.

— Интересно…

— Я сильно кричала?

— Да, ты сильно кричала.

— Странно, я старалась кричать не очень сильно.

Почти весь следующий день я сплю. Пару раз я пыталась повернуться набок и удивлялась, что не могу этого сделать. Потом вспоминала, что вся нога прикреплена к арматуре с бинтами.

Вечером пришёл врач.

— Ну что, Маргарита Николаевна, надо делать операцию!

— Я только за, когда?

— Ну, сегодня у нас вторник, ну, в четверг, наверное.

До четверга по ощущениям ещё целая вечность.

***

В палате пять мест. Я лежу у стены. Слева пустая койка — пока я спала, храпевшую бабулю передвинули к окну, теперь она лежит по диагонали от меня. Дальше женщина непонятного возраста с громким гнусавым голосом. Напротив меня ещё одна бабушка, она всё время молчит. Каждый день в восемь утра к ней приходит сиделка. В восемь вечера она уходит. У другой бабули круглосуточная сиделка. Ночью она привозит в палату каталку и спит на ней рядом с бабусиной койкой.

Сиделку зовут Роза, ей 35 лет, она ходит по больнице в лосинах и кофте с декольте. У неё белые нарощенные волосы, на ногтях френч с дизайном, татуаж бровей и филлер в губах. Каждое утро Роза рисует смоки — Роза при параде. Это она помогала перекладывать меня, когда меня привезли ночью в палату.

Каждый вечер Розе звонит дочь, ей 11 лет, она учится в школе, и у неё проблемы с математикой. Роза записывает номера задач, которые задали на дом, находит ответы в Интернете и перезванивает дочери.

— Таким образом, запятая, чтобы… Чтобы слитно пиши… Чтобы вычислить длину… Да, длину с одной Н… — диктует Роза дочери.

Я лежу с закрытыми глазами и стараюсь не смеяться — дело в том, что голос Розы очень похож на голос Ксении Собчак.

Каждую ночь Розе звонит ухажёр. «Да иду я, иду!» Роза уходит на улицу покурить, но с ухажёром она проводит не очень много времени — по ночам не спит её бабуля.

Галине Сергеевне 84 года. Неделю назад она сломала шейку бедра, и ей не будут делать операцию, потому что она может её не перенести.

Днём Галина Сергеевна спит или молча смотрит в окно. Ночью она просыпается и сначала просто пытается сесть. Через несколько минут она понимает, что у неё не получается, и начинает бормотать: «не могу, ой, не могу, не могу, не могу». Просыпается Роза.

— Бабуль, ты куда?

— Куда…

— Бабуль, у тебя перелом, тебе нельзя вставать.

— Туалет…

— На тебе памперсы!

— Мне в туалет…

Галина Сергеевна затихает, потом начинает храпеть, потом снова просыпается и пытается сесть.

— Нет ничего… Ничего же нет… Как же я… У меня ничего нет… Ой, не могу, не могу…

— Бабуль, чего у тебя нет?

— Ничего нет!

— А что тебе нужно?

— Домой идти… Ничего нет… Босиком идти…

— Твои сапоги забрала твоя дочь Надя. Помнишь Надю? Она их забрала домой. А потом принесёт. Надя сапоги твои принесёт, бабуль!

— Принесёт…

Галина Сергеевна затихает и засыпает. Обычно она просыпается раз пять за ночь. По мнению Розы, у Галины Сергеевны деменция, поэтому она ничего не может запомнить.

***

Мама несколько раз пишет мне, что хочет приехать. Я объясняю, что не хочу никого видеть. Мама долго подбирает аргументы и, наконец, пишет: «Я обещаю, что не буду плакать». «Ладно, приезжай».

Никогда не думала, что чистить зубы так приятно. Мечтаю полежать на боку и в тишине и воспользоваться унитазом, а не уткой для лежачих больных. Но с этим мама не может мне помочь.

Следующей ночью привозят ещё одну бабушку. У неё сломана рука. Санитарка и Роза помогают ей расположиться. Бабушка представляется Мариной Владимировной и спрашивает, можно ли из больницы «дать телеграмму». Никто не знает. Марине Владимировне делают укол, она засыпает, причитания Галины Сергеевны не способны её разбудить.

Утром она снова спрашивает про телеграмму.

— Видите ли, послезавтра мне нужно быть в суде… Отсужу у него деньги наконец.

***

Ночью палата — это плацкартный вагон квадратной формы. Незнакомые люди точно так же спят на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Мы просто куда-то едем, в Новосибирск, в Хабаровск, во Владивосток. Надо немного подождать, это скоро закончится.

***

Утром обход: заведующий, несколько травматологов и ординаторов. Заведующий обращается к женщине непонятного возраста, которая лежит у окна.

— Вы у нас…

— Оля.

— Оля, у вас шейка бедра… Сколько вам лет?

— 57, почти 58.

— Шейка бедра у вас, хм-хм. Готовим вас к операции. Хронические заболевания?

— Тугоухость! Мне когда было 15 лет, мама меня стала лечить, так лечила-лечила…, — почти кричит Оля.

— Я понял, что-то ещё?

— …И вот долечила! Я всю жизнь так. А потом ещё на заводе работала, там такой все был гул, знаете, ууууу!

— Заболевания другие хронические есть?

— Нет.

Обход уходит, а я остаюсь с Олей, Галиной Сергеевной, Мариной Владимировной, Розой, с тихой бабулей и её сиделкой. Оля ещё час рассказывает о себе. Её никто не слушает и не смотрит в её сторону. Я не исключаю, что Оля не понимает, что она всё это говорит вслух.

У больничной еды запах в точности такой, как в школьной столовой. Завтрак, обед, ужин, компот и какао пахнут одинаково. В них добавляют секретную приправу, которую делают из ветхих тряпок, отсыревших газет и прокисшей квашеной капусты, я уверена в этом.

Санитарка каждый мой ответ «спасибо, я не хочу есть» встречает удивлением.

— Деточка, но посмотри, какие макарончики!

На тарелке Марины Владимировны лежат рваные разварившиеся макароноподобные предметы, политые мясной коричневой жижей. У Марины Владимировны очень хороший аппетит, иногда она просит двойную порцию каши или таких макарон. Она усаживается на койке, берёт в руки ложку, подносит её к тарелке, открывает рот и вдруг останавливается.

— Простите, прошу прощения, никто случайно не видел мои зубы?

Оля, Роза, кормившая Галина Сергеевну, другая сиделка вместе с тихой бабулей и санитарка, которая развозила еду, поворачиваются к Марине Владимировне.

— Дело в том, что я… Я видела их где-то недавно… Ах да, я положила их в бахил…

— Вы положили свои зубные протезы в бахилы, которые надевают на ноги? — уточняет санитарка.

— Ну да, что же, их просто на стол класть?

Марина Владимировна, Роза и санитарка начинают медленно осматривать пространство вокруг койки Марины Владимировны.

— Вы понимаете, что их могли выкинуть, если они лежали в бахилах? — спрашивает санитарка.

— Да, ну что же поделаешь, буду так есть, — Марина Владимировна благостно улыбается.

— Простите, а что у вас во рту? — вмешивается сиделка тихой бабули.

— Во рту? В каком смы… Ах, вот же они, мои зубы, у меня во рту, — Марина Владимировна начинает хихикать.

***

А что если это не простая травматология, а, так сказать, ментальная? Ну, для людей с психическими отклонениями? Вдруг я сошла с ума? Может быть, у меня в паспорте, как и у моих соседок, где-то в углу стоит маленькая зелёная галочка, врачи видят её при госпитализации и знают, что у меня есть проблемы с головой, о которых я не знаю? Может быть, они считают, что мне не нужно об этом знать? Оля, Марина Владимировна, Галина Сергеевна и тихая бабуля — я не уверена, что они попали сюда только из-за сломанных костей. От этой мысли руки холодеют, сердце начинает биться очень быстро.

Пока я думаю об этом, в палату заходит наш врач-травматолог — высокий добрый мужчина лет сорока на вид.

— Дра-ствуй-те! — обращается он к Галине Сергеевне. — Как вы спали? Как нога ваша?

За Галину Сергеевну на вопросы отвечает Роза.

— Дра-ствуй-те! — врач подходит к Оле, потом к глухой бабуле, потом к Марине Владимировне и, наконец, ко мне.

— Ну что, Маргарита Николаевна, как у вас дела? Болит что-нибудь?

— Ничего не болит, но я вдруг подумала, что… — я излагаю ему свою теорию о зелёной галочке в паспорте. Пока говорю, думаю, что зелёную галочку мне сейчас поменяют на красную. Это значит, что пациент начал догадываться, что что-то не так.

Врач смеётся.

— С вами всё хорошо, кроме трёх сломанных костей в правой лодыжке. Я бы перевёл вас в другую палату, но у нас везде так, хотя ещё даже гололёда нет.

— А когда операция?

— В пятницу. Если не будет острых больных. Вы уж меня поймите.

— А какой наркоз?

— По пояс ничего не будете чувствовать.

— Точно?

— Точно.

— Просто ваши коллеги, они, кажется, перуанцы, когда ставили мне спицу…

— Перуанцы? А, они боливийцы. Не беспокойтесь, всё будет хорошо.

Лёгкий способ бросить курить — достаточно сломать ногу в трёх местах и лежать в ожидании операции.

***

В четверг днём к Марине Владимировне приходит анестезиолог. К Оле накануне операции он тоже приходил. Это значит, что завтра ей будут делать операцию. Ко мне анестезиолог не подходит. Если не сделают операцию в пятницу, это значит, что я ещё три дня буду лежать на спине не вставая, чистить зубы, выплёвывая пасту в чашку, пользоваться уткой вместо унитаза, слушать Олины мысли вслух, стоны Галины Сергеевны и повторяющиеся истории Марины Владимировны о том, что она живёт в Италии (она утверждает, что живёт в Италии). Ещё три дня. Анестезиолог уходит.

За окном начинает темнеть. Думаю о том, что будет, если и в понедельник мне не сделают операцию. Такое же может быть. Может быть, я вообще останусь жить здесь, состарюсь и умру прямо на этой койке.

— Журавлёва кто у нас? — в палату заходит санитарка.

— Я, — отвечаю я.

— Клизму сейчас вам будем делать, у вас же завтра операция.

***

Полночи я не могу уснуть. Смотрю в потолок и улыбаюсь, потому что через шесть часов мне разрежут ногу и поставят туда титановые пластины. После этого я смогу нормально сидеть и лежать на боку, а через какое-то время даже дойти до туалета. Допрыгать. Доползти. Неважно, главное, что я там окажусь.

***

После подъёма и уколов Марина Владимировна начинает собираться на операцию. Она полностью раздевается и ходит туда-сюда по палате.

— Вот интересно, как я голая пойду туда, неловко же как-то, но сказали, что надо голой… Но сумку возьму…

Марина Владимировна дожила до 83 лет, но по счастливому стечению обстоятельств не знает, что в реанимацию увозят на каталке. В дверях появляется санитарка.

— Журавлёва, поехали!

Меня вместе с моей железной конструкцией перекладывают на каталку. Я чувствую себя так, как будто мы едем смотреть новые «Звёздные войны», а не делать операцию.

***

В операционной светло, холодно и играет радио «Максимум». Анестезиолог делает мне укол в позвоночник. Ногам становится тепло. Через десять минут я уже не могу ими шевелить. Верхнюю часть тела начинает трясти.

— Это нормально, это реакция на анестезию, давайте ещё один укол сделаем, вы уснёте, — говорит врач. Я засыпаю.

Просыпаюсь там же. На животе стоит загородка, ноги и врачей мне не видно. Слева стоит монитор с рентгеном моей ноги. С внешней стороны лодыжки уже стоит металлическая платина.

— …в Америке всё зависит от твоей страховки, — говорит кто-то, находящийся у моих ног, — а в России у нас это завязано на страховых компаниях. Ладно, давай зашивать.

Засыпаю снова. Когда просыпаюсь, вижу на рентгене, кроме пластины, ещё две детали, напоминающие длинные гвозди. Через несколько минут загородку убирают, врач показывает мне мою ногу. Она уже забинтована и, главное, в ней больше нет спицы.

— Мы закончили, сейчас вас отвезут в палату. Ложитесь на каталку на живот, — говорит врач.

На живот! После четырёх суток на спине я лежу на животе и очень хочу, чтобы меня подольше не забирали из реанимации, потому что в палате я снова буду лежать на спине.

Через час анестезия отходит и нога начинает болеть. Болит всё, от пятки до середины икры, внутри и снаружи.

— Хотите обезболивающее? — спрашивает медсестра.

— Хочу.

Она делает укол в мышцу и уходит. Через полчаса возвращается.

— Не стало лучше? Дайте ещё сделаем в вену.

Через минуту кажется, что кто-то просто выключил все раздражители. Не болит не только разрезанная нога, не болит вообще ничего. В голове нет ни одной неприятной мысли. Все мышцы расслаблены. Вот какие вы, обезболивающие, содержащие опиаты.

***

На следующий день приходит врач.

— Ну, как у вас дела?

— Хорошо. Когда можно будет вставать?

— Сейчас.

Врач приносит в палату ходунки. На таких в американских фильмах передвигаются солдаты после боевых ранений.

— А я буду бегать?

— Будете, но сначала давайте начнём учиться ходить.