«Самым сложным было сказать дочери, что у меня рак и я могу умереть»

Наталья Сизова, фотограф: Екатерина Орлова

— Первые звоночки прозвучали три года назад. Это удивительно, ведь считается, что для рака щитовидной железы нехарактерны яркие клинические проявления. Точнее, они возможны, но уже на поздних стадиях. В этом, видимо, и была основная трудность — я жаловалась врачам на такие общие вещи, как слабость, быстрая утомляемость, тревожно-депрессивное состояние. В принципе практически все врачи, к которым я обращалась, ставили один и тот же диагноз — вегетососудистая дистония. Любимый и самый распространённый несуществующий диагноз в России. Причём это были разные врачи — в течение трёх лет я курсировала между ними. Терапевт, невролог, кардиолог, иммунолог — каждые полгода цикл повторялся.

Ещё три года назад терапевт сказала, что такое «даёт щитовидка», а значит её нужно проверить. Проверили прямо в тот же вечер. Результат — изменения в одной дольке. Просто изменения, никакой чёткой опухоли. Я сдала анализ на тиреоидные гормоны — всё в норме. К сожалению, я не знала, что при раке такое возможно. И терапевт, видимо, тоже этого не знала. Мне сказали, что это вариант нормы, а у меня просто синдром хронической усталости. Мне посоветовали жить полной жизнью и выйти на постоянную работу (ребёнок тогда был совсем маленький, я работала от случая к случаю).

Мне выписывали лекарства, которые обычно и выписываются при вегетососудистой дистонии. Сосудистые препараты, витамины, массаж. Невролог, которая тоже не знала, что со мной, в попытках найти хотя бы какую-нибудь патологию, нашла суженную артерию. Конечно же, это всё из-за неё.

— Год назад на приёме у иммунолога я спросила — может быть, это всё же онкология? Мне сказали: «Что вы! Конечно, нет». И потом, приходя на приём к разным специалистам, я ещё не раз задавала этот вопрос. И меня беспокоит, что даже с подсказкой они не справились.

«Самым сложным было сказать дочери, что у меня рак и я могу умереть». Изображение номер 2

Фотограф: Екатерина Орлова

Уже весной я вернулась к терапевту. Моё состояние сильно ухудшилось — есть вообще не хотелось, «уходил» вес, выпадали волосы, каждый вечер было ощущение ломоты в суставах. В довершение всего — сильнейшая тревога. Весь последний год меня не покидало ощущение физического угасания. И когда ты говоришь об этом врачам и родственникам, в ответ слышишь — ну нет, это не так, не преувеличивай, ты накручиваешь, это ипохондрия.

На последнем приёме терапевт нашла у меня латентную анемию. Видимо, настолько латентную, что её и вовсе не было. Мне предложили «прокапаться». От отчаяния я согласилась. Через какое-то время, когда я отправилась показывать врачу анализы по железу, в дороге я совершенно случайно положила руки себе на шею. И тут словно красная лампочка загорелась в голове. Я поняла — лимфоузел увеличен. Но терапевт, посмотрев результаты, сказала, что всё идеально. На мой вопрос про лимфоузел она ответила: «Ну сделайте когда-нибудь УЗИ». Я решила сделать его прямо в тот же день. Двадцать минут по мне елозили этим датчиком, но заключение УЗИ было буквально никаким. То ли это лимфаденопатия, то ли перерождение лимфоузла в жировую ткань, то ли опухоль. При этом если три года назад изменения наблюдались только в левой дольке, то теперь они были по всей щитовидке. А мне всё ещё говорили, что это вариант нормы.

— Мне прописали гомеопатические капли и велели приходить через месяц. Можно сказать, это и был момент, когда я поняла: скорее всего, у меня рак. Знакомый студент-медик сказал: если ты теряешь в весе и у тебя увеличен лимфоузел, первым делом нужно исключить онкологию. И я поняла, что, по сути, исключила уже всё остальное.

Волею случая я живу по соседству с девочкой, мама которой — врач ультразвуковой диагностики (занимается как раз онкологическими заболеваниями). Прямо в тот же день я сбросила ей результат исследований. Она сказала, что ничего не понятно — нужно переделать и сразу же взять пункцию. И вот, получается, в среду я съездила к ней на пункцию, а в пятницу узнала диагноз. Она мне даже его не сказала. Просто сообщила, что в лимфоузлах тироциты — клетки щитовидной железы. Но я знала, что никаким образом, кроме метастатического, они туда попасть не могут.

Узнав о диагнозе, я испытала облегчение. Вот она — болезнь, которую я искала. Я уже довольно давно хожу на психоаналитическую терапию, а психоанализ очень метафоричен. Я говорила терапевту о чём-то маленьком, что поганит мою жизнь. И это нечто представлялось мне прогнившим плодом в корзинке свежих ягод. Он где-то там лежит, а я всё никак не могу до него добраться.

«Самым сложным было сказать дочери, что у меня рак и я могу умереть». Изображение номер 3

Фото: из личного архива Натальи

Лечение этого вида рака начинается с операции. Удаляют щитовидку и все прилегающие к ней ткани. Никакой специальной подготовки не нужно — сдаёшь стандартный набор анализов, чтобы лечь в больницу. Ожидание операции было, наверное, самым страшным. Казалось, что я могу умереть — прямо сейчас и прямо здесь. Всё представлялось ступеньками. Первая ступень — постановка диагноза, вторая — поиск врача (благодаря знакомым нашёлся потрясающий хирург), третья — прикрепление к больнице. И вот следующая ступенька — госпитализация.

Я легла в Онкологический центр имени Блохина на «Каширке». Это замечательная больница. Когда ты не болеешь, это место представляется мрачным и ужасным. Местом, где люди сходят с ума от отчаяния. Но на самом деле мне там было спокойно. Все вокруг — от врачей до женщин, которые разносят еду — поддерживают пациентов. Ты молодец, ты справишься, всё будет хорошо. Звучит парадоксально, но несмотря на то, что ты видишь страшные вещи, атмосфера всеобщей поддержки приникает буквально через кожу.

Любая операция — это риск. Я совершенно не переживала, что хирург сделает что-то не так, скорее боялась осложнений, которые не от него зависят. Впервые в жизни мне делали эндотрахеальный наркоз. Я понимала, что какое-то время я проведу без своего дыхания на аппарате искусственной вентиляции лёгких. Все дни до операции я старалась общаться — просто ходила по коридору и бесконечно с кем-то разговаривала.

Операция была назначена на девять утра, и я была первая на очередь в операционную. Все кабинеты пустовали, и медбратья, которые меня отвозили, разгоняли кровать, вставали на её каркас ногами и говорили: «Приведите спинки кресел в вертикальное положение, пристегните ремни, мы взлетаем». Это, правда, подняло мне настроение, к тому времени страх уже прошёл. В операционной всё случилось очень быстро. Я сказала анестезиологу, что совсем не спала ночь, а он мне ответил: «Вот сейчас отоспитесь».

Мне удалили щитовидку и прилегающие к ней ткани (к счастью, удалось сохранить паращитовидные железы). Удалили 28 лимфоузлов, в 13 из них были метастатические опухоли. Сама опухоль хоть и оказалась небольшой — семь миллиметров, — но уже успела прорасти в соседние ткани.

Значит, она там была уже давно.

«Самым сложным было сказать дочери, что у меня рак и я могу умереть». Изображение номер 4

Фотограф: Настя Завьялова

Первые два дня после операции было сложно. Анестезиолог предупредил, что я могу долго отходить от наркоза. Так, собственно, и произошло — я провела в забытьи практически сутки. Встать было невозможно, меня сразу же начинало тошнить. Первую ночь рядом находился муж, и от этого становилось легче. Тем не менее на душе уже было спокойно. Да, ты — разрезанный, перемотанный, с торчащими трубками — чувствуешь себя спокойно. Главный этап пройден. Я живая.

— Каждый день реабилитации приносил невероятное облегчение. Я встала и смогла доковылять до туалета — классно! Сняли дренажные трубки — невероятно! Убрали катетер — супер! Можно наконец помыться — кайф! В нашем теле есть вещи, которые происходят как бы сами по себе, но стоит их лишиться, как приходит понимание, до чего они были важны.

Самое тяжёлое в реабилитации — это гормональный сбой. Бросает то в жар, то в холод, то долбит сердце, то не можешь прощупать пульс. Дикая сонливость, дикая слабость. Какое-то постоянное «укачивание», нарушения аккомодации глаза. В этом нет ничего удивительного — удалили один из важнейших органов эндокринной системы. После выписки я не понимала, как вообще поеду домой. В первые дни после операции я училась заново держать голову, а теперь нужно было заново учиться жить. Обычная жизнь? Что это? Как это?

По сути, от пункции до выписки из больницы прошёл месяц. Да, с одной стороны — это очень быстро, но с другой — я так долго ждала.

Сейчас я продолжаю пить в больших дозах левотироксин — синтетическая форма натурального гормона щитовидной железы. Это нужно, чтобы подавлять выработку тиреотропного гормона и не провоцировать рост оставшихся тиреоидных тканей и метастазов, если они есть. Следующий этап — это радиоабляция. Ты выпиваешь капсулу с радиоактивным веществом — радиоизотопом йода. Всё, что в твоём организме похоже на щитовидку или её метастазы, это вещество захватывает и разрушает. Но так как это будет происходить во мне, я стану на время маленьким радиоактивным реактором. Именно поэтому процедура должна происходить в полной изоляции. Ведь всё, что будет исходить от моего тела, включая воздух, будет радиоактивным. Это непростое испытание, но порой я смотрю на него с предвосхищением — пять дней в полном одиночестве. До процедуры я не узнаю, есть ли ещё очаги, есть ли ещё где-то метастазы. Только после.

Что касается прогнозов — мне хватило того, что сказал хирург в первый день встречи. Да, опухоль может метастазировать в отдалённые органы — печень, кости, лёгкие, мозг. Но если ты находишься в возрастной группе до 45 лет, выше второй стадии тебе не поставят, а стадии — это и есть прогнозы. При папиллярной карциноме щитовидной железы (именно так звучит мой диагноз) выживаемость составляет до 95%. Но рак есть рак. Да, тебе не нужна химиотерапия, но это не отменяет факта, что ты лишаешься важного органа. Прийти в себя после операции, адаптироваться к синтетическому гормону и всё это выдержать — мягко говоря, непросто.

«Самым сложным было сказать дочери, что у меня рак и я могу умереть». Изображение номер 5

Фотограф: Екатерина Орлова

Самым сложным делом во всей этой истории стал разговор с Викой — моей пятилетней дочерью. Дима Зицер, замечательный педагог, посоветовал мне книгу «Мой дедушка был вишней». Это потрясающая книга — в ней столько душевности, любви и трепета. Вика была у бабушки в другом городе, и каждый вечер, когда мы созванивались, я читала ей по одной главе. Так совпало, что книгу мы дочитали за день до госпитализации. Помню, я говорила тогда Вике: «Посмотри, как важно хранить память о том, что тебе дорого. Как важно это оберегать и за это бороться».

Не стоял вопрос о том, рассказывать или нет. Я знала, что она переживёт это на своём уровне — у детей есть для этого механизмы. Напрасно взрослые думают, будто дети ничего не понимают. Самым сложным было произнести: «Вика, у меня рак. Я могу умереть. Просто знай, что я тебя люблю. Давай ты будешь слушаться папу, бабушку. Они всегда будут рядом». Нет, это не прощание. Это слова, которые мне нужно было сказать.

— Даже под воздействием испытаний мои ценности не изменились. Они прошли проверку. Болезнь их только укрепила, я стала ещё ярче ощущать, что всё делала правильно. И да, как ни банально, но мои ценности — это любовь.

Мне очень нравится шрам на шее. Он прекрасен. Он профессионально сделан — тонкий, ровный, по естественной складке. Ювелирная работа. Так что никаких татуировок, шарфов, бус и воротников под горло. Это как в детстве, когда падаешь с качелей, разбиваешь коленки и потом с гордостью ходишь и демонстрируешь всем свои «боевые ранения». Тут то же самое — я горжусь собой. Горжусь этим шрамом.

Внутреннее ощущение меняется. Пока это ощущение сюра от всегда происходящего. Видимо, придётся ещё долго из этого «выгребать», прежде чем придёт понимание: всё, теперь можно просто жить.